1991 год стал для меня годом отважных, болезненных, но совершенно безрезультатных ударов головой об стену. Энергии было море, но тратить её на что-то полезное не получалось. Помню, в апреле я поставил себе задачу записать мелодии всех сочинённых к тому времени песен нотами. Получился трудоёмкий процесс с часовыми бдениями у фортепиано; писал я без длительностей и разделения на такты. Бессмысленность труда стала очевидной после первой же отбраковки безнадёжно неудачных вещей. Потом я стал такие чистки проводить постоянно.

Устраивали мы с Лёней и попытки записи своих песен, но до августа 1992 года ничего мало-мальски музыкального у нас не получалось по причине полного неумения извлекать ноты. Каждая новая попытка заставляла нас относиться к себе всё критичнее и критичнее, но на мотивацию это, к счастью, отрицательно не влияло: приходя домой, я включал песни «Beatles», и выключал музыку, только ложась спать. Это помогало верить, что всё загаданное обязательно сбудется. И мы жили так каждый день — в ожидании исполнения мечты.

Случались и курьёзные эпизоды. Например, 9 марта 1991 года Лёня повёз меня в ДК Карачаровского механического завода на литературный вечер поэтессы Ларисы Рубальской, стихи которой были основой для многих песен советской эстрады. Обуреваемый жаждой славы, после окончания вечера Лёня протащил меня через толпу коллекционеров автографов на сцену. Там он попросил поэтессу посмотреть наши незрелые произведения, и она, к моему немалому удивлению, дала нам свой домашний телефон, по которому мы даже пару раз отважно звонили.

В сентябре 1991 года Лёня обнаружил на доске объявлений своей 39-ой школы скромное объявление о наборе в кружок классической гитары, куда мы сразу же записались, выпросив денег у родителей. Подумав, я тут же привёл в кружок двух одноклассников.

Занятия проводились в актовом зале 19-го таксопарка. Было очень странно идти по этому многоэтажному гаражу в маленький зальчик, затерянный в глубине автомастерских. Преподавал нам взрослый малосимпатичный мужчина — по-видимому, бывший преподаватель музыкальной школы. Обучение было простым: описание основных аккордов и простенькие пьески композиторов средневековья были для нас верхней планкой (что не мешало мечтать об электрогитарах); некоторые, как я, впервые узнали, что гитару, оказывается, ещё надо и настраивать. К концу года выяснилось, что определённые таланты имеет только мой одноклассник Олег Соболь, которому наш учитель, в итоге, доверил разучить песню Высоцкого «Что случилось в Африке». Лёня и второй мой одноклассник никаких способностей не проявили и ушли из кружка, я же продолжал методично насиловать никак не дающийся инструмент. Покинул я курсы лишь в марте — после того как остался единственным учеником, ради которого учитель, конечно, не хотел приезжать в таксопарк.

Другим примечательным событием 1991 года была ноябрьская поездка моего класса, в которую по моей протекции взяли ещё и Лёню Ваккера, в Пушкиногорье — музей Пушкина в Псковской области, где поэт, по преданию, написал «Евгения Онегина». Результатом выезда было то, что мы с Лёней после долгих экскурсий несколько подустали от Пушкина, зато прониклись Лермонтовым (его двухтомник продавался в местном магазине) и написали по пачке подростковой графоманской чуши, на которую русская классика почему-то провоцировала больше, чем рок-н-ролл. Эти пафосные вымученные стихи я без жалости отправил в мусоропровод в 1998 году. Кроме того, было написано несколько песен на стихи Лермонтова — позднее, к счастью, полностью забытых, но давших начало куда более удачным опытам написания музыки на чужие стихи (например, Блока).

Последний день поездки ознаменовался жесточайшей дракой. Несмотря на то, что нас месило ногами десятка полтора человек, сильно ни я, ни Лёня не пострадали — нас спасла зимняя одежда, смягчившая удары. Пребывая в тяжёлой юношеской печали, мы стояли у какой-то покосившейся изгороди, смотрели на звёзды и чувствовали себя такими жертвами социума, какие Лермонтову и не снились — хотя справедливости ради отмечу, что по количеству свалившихся неприятностей осень 1991 года потом была неоднократно мной превзойдена.

Преодолеть одиночество и хандру можно было только одним способом — продолжать учиться играть на гитаре и писать песни. Я разбивал в кровь пальцы, пытаясь хоть как-то заставить их двигаться быстрей и точней. Получалось плохо: к концу года я умел переставлять лишь несколько аккордов и гонял эту последовательность часами. Новые песни сочинялись по-прежнему на память. Мамины ученики, которые частенько приходили к нам в гости, откалывали едкие шуточки в мой адрес. Я обижался и запирался в комнате. Проклятый инструмент словно издевался надо мной: в общей сложности я учился аккомпанементу полтора года, и только во времена группы «Происшествие» начал играть более-менее сносно.

Вскоре меня начали мучить сильные головные боли — разумеется, безо всякой связи с моим музыкальным обучением. В мае 1992 года я попал в больницу с повышенным внутричерепным давлением, мне сделали небольшую операцию, и я провёл в палате дней десять в одиночестве и депрессии. Там-то и произошло долгожданное: почти не пишущей ручкой я нацарапал на листке бумаги свои первые верлибры — «Одуванчики» и «Ты был королевским наследником». Первый из них был «учебным», но второй превратился в довольно часто исполняемую песню, во многом определившую моё авторское мировоззрение в начале девяностых. Судя по всему, именно в те дни я действительно стал поэтом.

Как-то в 2007 году я прибирался в квартире и нашёл в книжке закладку, вложенную туда, когда мне было лет примерно 12-13 — список ближайших планов. Оказалось, что все они были связаны с музыкой и сводились к желанию обладать недоступными для меня в то время аудиозаписями (сейчас странно представить, как можно сделать целью жизни поиск альбома «Procol Harum» «A Whiter Shade Of Pale»). Кроме этого, отмечалось стремление подобрать на гитаре какую-нибудь музыку, которую я, чаще всего, не знал по названию и имени исполнителя и потому обозначал какими-то ассоциативными фразами на английском языке.

Мой личный дневник пестрел подобными записями:

11.11.91. Я хочу попасть куда-нибудь надолго один. Например, в больницу…

19.11.91. Увидев по телевидению Ирину Аллегрову, я ещё раз понял, как же всё-таки, в сущности, ненавижу музыку!

19.01.92. Всё! Надоело! Меня заставляют не слушать андеграунд, стирать «Пинк Флойд» и писать туда классику, включать магнитофон на четыре часа в сутки, играть на гитаре не более, учить английский не менее, переводов в день столько-то, песен и стихов не писать вовсе. А я не хочу! Я перешибу все барьеры и буду делать всё, что захочу! ХИППИ HIPPY HAPPY. Кажется, я целую вечность буду писать эти слова: «happy hippy».

01.92. Отец считает меня симпатичным парнем, но со странностями. Вчера: «Лёша, почему от тебя девчонки не тащатся?» — «Я им ещё просто не пояснил, куда…».

02.92. Соседка по парте увидела, что я пишу какое-то стихотворение по-английски. «Дай почитать!» — «Не дам: вдруг поймёшь?»

03.92. Лёня написал совершенно дубовый текст под названием «Смех сквозь слёзы». При этом он ещё не определился, стихотворение это или песня. Также не вполне понятно, смех это или слёзы.

16.08.92. Сегодня приблизительно в 14.10 я сошел с ума. Смотрел телевизор, все программы — ужасные! Не знаю, какая из них меня рассердила больше, но я впал в буйство, схватил гитару и стал орать «Rock Island Line». Сломал медиатор. Найдя новый, стал орать снова, практически не владея собой. Соседи, думаю, все оглохли…

09.92. Два верных признака музыкального успеха: 1) когда тебя ругает Артемий Троицкий; 2) когда ты выпускаешь пластинки, и никто их не слушает.

12.92. Еду в метро; одноклассницы старательно меня подкалывают. «Леша, а кого ты любишь?» — «Не знаю. Птичек люблю. Кошечек люблю. Художника Матисса. Не знаю, кого ещё. Знаю только, что лошадей не люблю» — «Это нашу голливудскую улыбку ты называешь лошадиной, а наш смех — ржанием?» — «Какая разница, что я имею в виду, главное, чтобы ваши улыбки предназначались только голливудцам…».

На этом фоне наши ровесники упоённо постигали новорожденную российскую попсу, одеваясь в дрянную китайскую одежду. Вульгарный макияж моих одноклассниц я и сейчас вспоминаю с содроганием, хоть они и не были виноваты в этом: просто тогдашняя Москва, как и вся Россия девяностых, была по своей сути нищей провинцией, обочиной цивилизации и мировой культуры. Я же в своей изоляции напоминал неизвестный науке кусок шестидесятых, странным образом попавший в 1992 год. Я был изгоем, ибо знал, что такое «Rock Island Line». Одноклассники в лучшем случае знали, что такое «Кар-мен» и «Мальчишник». Это было наивно и по-своему удивительно, но при этом совершенно невыносимо.