В июне 1994 года Митя Лихачёв позвал меня с собой в деревню Филяндино, названную, по преданию, в честь пленных финнов, где его семье принадлежал маленький полуразвалившийся домик. Вместе с нами отправился Митин младший брат, Слава. Частая тема Митиных песен «быть первым из всех», мне кажется, в какой-то степени проистекала из отношений с братом: они явно пытались превзойти друга в достижениях. И то, что Слава получил чёрный пояс каратэ раньше, чем старший брат, мне кажется, задевало Митю — ну или, по крайней мере, мотивировало.
Чаще всего их соперничество приобретало форму прикола. Как-то Митя и Слава, к примеру, жарко спорили, после какой заварки чай окончательно теряет цвет. Их отец, в этот момент зашедший на кухню, флегматично предложил проверить всё на практике, а заодно и выяснить, после какой заварки чай теряет вкус — спор на этом закончился сам собой. А как язвительно Слава заливал о единственной на моей памяти пьяной выходке брата, когда тот, не дойдя до дома, рухнул в сугроб! После этого мало пьющий Митя надолго завязал с алкоголем.
Не добрав баллов на исторический факультет МГУ после двух лет экстерната (Митя ограничился одним годом), Слава поступил на тот же факультет Еврейского университета в Москве. Несмотря на это или, наоборот, благодаря этому, он стал ультраправым русским националистом. Слава считал, что в октябрьском противостоянии есть только правительство и оппозиция; надо мной же, анархистом, выступающим против обеих сторон, он ехидно посмеивался: «Лёша, чьих политических убеждений я никак не могу понять…». Как-то будучи в изрядно нетрезвом состоянии, Слава сумел сформулировать и другую мудрость: «Коммунисты развалили Россию, демократы продали Россию, евреи купили Россию… Россия как пьяная бл…дь — грех не нае…ать!».
Родители впервые отпустили меня так далеко с друзьями — несмотря на ежедневные поездки на Арбат, в пятнадцать лет я оставался домашним ребёнком. Путь до деревни был не близок: через Владимир до станции Новки, там автобусом в сторону колхоза имени Горького и ещё километров пять пешком.
Приехав во Владимир, мы, конечно, тщательно облазили исторический центр. Я фотографировал на чёрно-белую плёнку старенького фотоаппарата «ФЭД-3» то клязьминские пасторали, то индустриальные пейзажи. Ночь мы провели на железнодорожном вокзале, отчаянно скучая. Чтобы заняться хоть чем-нибудь, я предложил написать соавторскую приколистическую повесть — всё равно о чём. Мы сразу же окрестили её «Повесть о настоящем пацифисте», а потом уже придумали сюжет. В первой, чрезвычайно затянутой главе очень детально и занудно расписывалось утро главного героя, состоящее из похмелья и борьбы с ним. Со свойственным нам сарказмом мы описывали Пацифиста как боевика, похожего по образу жизни, скорее, на скинхеда (Слава Лихачёв хорошо разбирался в том, какие детали стоило посмаковать). Временами текст доходил до полнейшего издевательства: к примеру, наш герой отточенным краем пацифика резал горло пойманной к завтраку крысе. Единственной задачей Пацифиста кроме опохмелки было найти денег на пацифистскую революцию. С этой целью он пополз в немецкое посольство, решив уподобиться Ленину, но зачем-то прихватил с собой по дороге мусорный бак. «Не видите, я несу послу важные документы?», — самоуверенно заявил наш герой охране. «Какие?» — «Например, завтрак!». По законам контркультурной беллетристики, денег на революцию Пацифисту дали.
Вторая часть, в большей степени написанная Славой, описывала пацифистскую революцию и тотальный разврат, наступивший в её результате. В описании порнографических сцен нам очень пригодились книги Эдуарда Лимонова «Это я, Эдичка» и «Палач», над которыми мы в то время ржали (если не ошибаюсь, Митя подрабатывал грузчиком в издательстве, где подобные книги можно было таскать в любом количестве). Мата в этом фрагменте текста было употреблено, наверное, раз в десять больше, чем в первой части. Повесть заканчивалась пафосно — трагичной смертью главного героя, наступившей в результате перепоя. Дописывали текст этого безумного произведения мы уже в Москве…
Сама поездка в Филяндино получилась лирической. Свой досуг мы проводили за сбором черники. Можно было лечь в любом месте на поляне и, не сдвигаясь с места, собирать ягоды, докуда дотягивалась рука. Мешали удовольствию только кровавые комары-убийцы, которых я пытался выкуривать «Беломорканалом». На какое-то время это помогало. Некурящие Лихачёвы страдали. Как-то вечером мы решили нажарить сковородку свежесобранных грибов. Оказалось, что до этого мне ни разу в жизни не приходилось жарить грибы…
Несмотря на отдалённость от цивилизации, место было довольно оживлённым. За озером, к которому примыкало Филяндино, располагалась ещё одна деревня, которая так и называлась — Заозерье. Там жил Митин наставник по каратэ — именно благодаря ему Лихачёвы облюбовали столь затерянное место. По пути в Заозерье нам встретилась деревенская церковь. Митя рассказал, что раньше храм хорошо просматривался с дороги, но потом настоятель покрасил крышу своего дома в ядовито-зелёный цвет, и дом стал заметнее церкви. Я сфотографировался на фоне луга и храма. Кадр запечатлел удлинённые волосы с прямым пробором, клетчатую рубашку, джинсовую куртку со знаком анархии на рукаве, фенечки по локоть; на поясе — холщовый кисет с собственноручно вышитыми корейскими иероглифами, которые, согласно версии Мити, в русской транскрипции звучали крайне неприлично.
Ещё в Москве мы купили две бутылки бухла — какую-то настойку и водку. Выпить решили поздно вечером, на краю поля у костра. Настойка пошла неплохо, а водку пить не хотелось. Где-то впереди горели другие костры, громыхал мотор трактора. Внезапно стало понятно, что трактор едет к нам — вероятно, мы привлекли к себе внимание звуками гитары. Удивившись, мы на всякий случай собрали барахло и спрятали его в тень. Трактор остановился в метрах пяти, и оттуда буквально выпал пьяный тракторист. Посидев минут пять у костра в относительном безмолвии, он, наконец, поборол застенчивость и поведал грустную историю о поиске во владимирских лесах самогона и сигарет. Сжалившись над мужиком, мы щедро отсыпали ему курева, а вдобавок вручили бутылку водки, которую всё равно никому из нас не хотелось пить. После этого мы затушили костёр и спокойно отправились домой, понимая, что, возможно, только что спасли чью-то жизнь. Впечатления от общения с трактористом были столь ярки, что легли в основу одного из первых моих рассказов «Пожар в Заречье», в котором довольно глумливо описывались жители деревни, пытавшиеся бороться с горящей мусорной свалкой путём употребления алкоголя, а наутро сами не вспомнили, почему всё погасло.
На обратном пути Митя увидел возле станции Новки запасной железнодорожный путь, снабжённый знаком «кирпича». К этому времени он уже точно знал, что хочет украсить этим дорожным знаком свой будущий альбом, и мы устроили фотосессию. Из всех встреченных до и после кирпичей новкинский был, пожалуй, действительно лучшим, и сделанная Славой фотография впоследствии часто использовалась.
«Повесть о настоящем пацифисте» была не единственным текстом, написанным в дороге методом спонтанного соавторства. В декабре 1994 года по пути в Тулу и обратно мы с Мишей Гусевым сочинили повесть «Пиндершвондер». Сюжет этого текста помещал нас в качестве мощной террористической организации в Москву 1917 года, где мы должны были совершить анархическую революцию путём штурма психиатрической больницы имени Гиляровского (столь диковинный сюжет был связан с тем, что в «гиляровке» в то время откашивал от армии друг Нади Волкович Сергей Казаринов). Во многом этот текст забавен и сейчас — главным образом, благодаря точным личностным характеристикам; огорчает лишь обилие шуток, связанных с наркотиками. Зато с этого момента мы с Мишей на многие годы стали Князем и Гусманом — соответственно тому, как звались в повести. Прозвище Лихачёва Сенсей продержалось не так долго, но тоже было вполне употребимым. К повести я нарисовал первый и в последний раз целую пачку чёрно-белых иллюстраций в наивном около-митьковском стиле. Заканчивался текст тремя десятками надписей на разных языках — якобы иностранными изданиями повести.
Ещё мы как-то устроили на фоне большого российского флага фотосессию, посвящённую «Пиндершвондеру». Я предстал там балагуром с бутылкой в руках, Митя был в образе шаолиньского боевика с нунчаками, Миша в кожанке и тельнике смотрел куда-то вдаль, а Слава Лихачёв фанатично совал в кадр пачку ультраправой газеты «Русский порядок».
В 1999 году я набрал повесть на компьютере. Вдохновившись весёлой задумкой, я тут же написал продолжение, а вместе с ним — целый цикл шуточных текстов, где мои реально существующие друзья попадали в придуманные ситуации в окружении разных народов и эпох. Таким образом, цикл коанов «Утро розы» (в соавторстве с Евгением Андреевским) повествовал о средневековой Японии; повесть «Фанера над Парижем» переносила нас в Париж 1930 года, а повесть «День рождения Полковника» — в Германию 1940-го. Все эти тексты были кошмарными по качеству, но очень нас смешили. Уверен, что-то подобное можно было встретить тогда во всех тусовках. Например, запомнилась повесть Дмитрия Лыскова «Закат системы и Высший Свет», написанная в 1995 году в ответ на «Пиндершвондер» и опубликованная двумя годами позже в журнале «Чёрный петух». Там Лорд (таково было прозвище автора) и Князь фигурировали в России будущего, тоталитарной стране, управляемой хиппи, а квартиру Скифа (о коем речь позже) оккупировала разумная хищная плесень.
Вообще, арбатской субкультуре мы посвятили в то время немало вдохновенных произведений. Мои песни на эту тему впоследствии составили примерно половину альбома «Беспризорные песни» с той самой Викой Аллахвердиевой на обложке, а Митя Лихачёв к середине июня написал озорную песню «Я не хочу домой» в непривычном для себя приджазованном стиле. Один из куплетов явно был адресован Стене Цоя:
У серой стенки в ряд
Мои друзья сидят —
Вся малина…