Моё детство контрастно делится на две части — счастливую и несчастливую. Первый период, когда я жил сначала в Кузьминках, а потом в Вешняках, длился с 1978 по 1988 год, был абсолютно безмятежен и прошел как-то быстро. Второй период, связанный с переездом на Выхино, тянулся до середины 1993 года и казался бесконечным.

Я родился во вторник 19 сентября 1978 года, по странному совпадению ровно через восемь лет после открытия челябинского памятника — в роддоме больницы №68 на улице Шкулёва. Получил ли я имя благодаря «Алёше», я не знаю; прадед, Алексей Васильевич Шахин, любил говорить, что меня назвали в его честь, и уделял очень много времени общению со мной, надеясь, что я когда-нибудь стану радиотехником, как и он (у меня до сих пор сохранились его письма). Будучи первым ребёнком в семье, я получил максимум родительской любви и заботы. Жили мы небогато, но и не голодали. После моего рождения бабушка вышла на пенсию, и я всё детство провёл в прогулках с ней по Кузьминскому парку, чувствуя себя настолько самодостаточным, что до переезда в другой район у меня даже не было друзей-сверстников. Отец часто возил меня гулять в центр города, ездил со мной на две недели в Ленинград, а дед брал с собой в командировки в Кострому и Йошкар-Олу. Лето мы проводили, как правило, у маминых родителей в деревне под Челябинском. Благодаря этим первым поездкам я очень полюбил путешествовать, что сыграло большую роль в моей взрослой жизни.

Иногда мы всей семьёй ездили в гости к ученику деда ещё челябинских времён — заместителю главного редактора газеты «Аргументы и факты» Александру Михайловичу Мещерскому, этакому советскому денди, прожившему много лет в Швейцарии. Дочери Мещерского, Настя и Василиса, были старше меня, и общаться нам было немного затруднительно. Зато у Мещерского была собака Фанни, устраивавшая концерты под аккомпанемент скрипки, а хозяйка, Люся Мещерская, прилично играла на гитаре. Ещё у Мещерских запомнились фотообои во всю стену, раздвижные двери, отличная фонотека и редкий во времена СССР CD-проигрыватель, а также совместная поездка на машине на Воробьёвы (тогда Ленинские) горы, чтобы посмотреть салют в день Победы. Кроме этого, из детства запомнились первомайские демонстрации, смерть Брежнева, Черненко, Устинова, Андропова, а московская Олимпиада 1980 года и хоккейные матчи челябинского «Трактора» стали первыми моими детскими воспоминаниями.

Я думаю, что многим московским детям восьмидесятых годов доводилось хоть раз побывать на Новогодней Ёлке в Кремлёвском дворце съездов. Ещё бы! Многие взрослые мечтали об этом: напрягали связи, искали знакомых, входили в доверие. Мне, внуку директора школы, было, конечно, проще: заветные приглашения доставались нам практически без усилий. Так что в середине восьмидесятых я два или три года подряд ходил на эту ёлку в компании старшей кузины Даши, отвечавшей за мою безопасность.

Память сохранила немногое. Пожалуй, единственное, в чём я уверен, это то, что сценарии всех Ёлок были практически одинаковыми, с прославлением Великой Родины в финале. В самой этой идее не было ничего плохого, если бы она не навязывалась бы с такой силой и почти полным отсутствием фантазии. Но ещё странным образом запомнились тактильные ощущения. Оплот советской культпропаганды, выстроенный с размахом, увешанный всеми какими только возможно символами роскоши и благополучия, и известный на всю страну, внутри оказался каким-то изношенным, как московский метрополитен. Пальцы сохранили ощущение затёртой лакированной деревяшки, напоминающей устаревшие детали вагонов, ездивших в те годы по Кольцевой линии.

Через двадцать лет я снова попал на главную Ёлку страны — уже со своими детьми. С советского времени в Дворце съездов практически ничего не поменялось, и даже сюжет сказки остался таким же, как и был — с явно выраженной внешней агрессией, героическим уничтожением противника доблестным Солдатом (он был одет в архаичную военную форму девятнадцатого века, как в сказке «Двенадцать месяцев») и прославлением Родины в финале. Правда, многие дети до этого времени не досидели и потянулись в фойе за конфетами, но теперь это не казалось серьёзным проступком. Точно так же в советское время на ёлки в учреждениях частенько ходили не дети, а взрослые — за подарками… Сакральное воспитательное действо превратилось в пафосное, консервативное, но всё-таки развлекательное шоу.

Пока мама была в декретном отпуске, отец работал учителем истории. Он носил бороду, был очень обаятелен и постепенно установил неформальные отношения со своими учениками, продлившиеся впоследствии на всю жизнь. Ребята часто приходили по вечерам к нам поболтать — либо в гости, либо к подъезду, на перекур, я их очень любил. В январе 1982 года у меня родилась сестра Мария, которую я сам и назвал: родители никак не могли договориться друг с другом по поводу имени, а моё предложение неожиданно поддержала бабушка. Это событие радикально изменило жизнь моего отца: он сбрил бороду и пошёл работать в милицию, где во времена министра Щёлокова неплохо платили. Для меня это оказалось настоящим шоком, но отец, похоже, неплохо чувствовал себя в новой роли.

Вскоре моим родителям дали отдельную квартиру, и мы перебрались жить в хрущёвскую пятиэтажку возле платформы Вешняки, рядом с Кусковским парком — близость к лесу мои родители считали важным фактором жизненного комфорта. Дом этот был построен на недосушенном болоте, и, по-моему, пол в нём имел какой-то угол наклона по отношению к горизонтали. Во дворе росли кусты вишни, крыжовника и смородины, за которыми ухаживали бабушки-пенсионерки. Кроме того, там в изобилии росла сныть — съедобная трава, которой по преданию питался Лев Толстой. Интересные кусты и деревья росли также и у других домов, но туда нам сначала запрещали ходить, а потом это было уже не так привлекательно.

Сторона дома, противоположная входу в подъезд, не была благоустроена. По зарослям гигантских лопухов и иван-чая годами не ступала нога человека — кроме, конечно, детских ног. Зато там жили полудикие кошки, столовавшиеся у наших соседей и ловившие отнюдь не домашних мышей, в изобилии населявших подвал дома. На самодельных лавочках возле погнутого забора в виде сваренных из арматуры копий, собирались местные алкоголики. Из форточек на улицу проникали удушливые кухонные запахи и семейные скандалы. Особый колорит району добавляла Казанская железная дорога: звуки проезжающих поездов было отлично слышно круглые сутки. У эстакады находилось автобусное кольцо, откуда ездили 159, 51, 29, 46, 593, 725 маршруты и автобус под названием «В»; в пяти минутах ходьбы находилась станция метро «Рязанский проспект». За платформой электричек стояла старинная церковь, которая, как говорили, не закрывалась в течение всей Советской власти. Улица, на которой находился храм, называлась Красный Казанец. Местные жители в слове «Казанец» почему-то ставили ударение на последний слог.

Наша полуразрушенная детская площадка примыкала с одной стороны к огромной мусорной свалке и детской поликлинике, а с другой — к кирпичной котельной с высокой трубой. Это было не очень приятное место, и поэтому в возрасте четырёх-пяти лет я обычно гулял в примыкавшем к нашему дому сквере, в центре которого стояла небольшая стела в память жертв революции 1905 года. Там-то, у этой стелы я попал в первую в жизни серьёзную передрягу.

Весной в нашем сквере сажали большие красивые цветы, вокруг которых тут же закипала жизнь: ползали гусеницы, летали пчёлы и шмели. Там же, рядом с цветами, гуляли и дети — в основном, такие же маленькие, как и я. Среди них я держался вполне уверенно и даже пытался их организовать: например, летом мы очень серьёзно собирали скошенную на газонах траву и перевозили её на велосипеде из одного конца сквера в другой. Это были тихие игры, но старшие мальчишки, жившие, как говорили, в неблагополучных семьях, были побойчее и поагрессивнее. Вскоре выяснилось, что шмели их очень интересуют как объекты охоты и дальнейшего содержания в неволе — в спичечном коробке. Впервые в жизни увидев пойманного шмеля, я испытал почти физическую боль сопереживания. Я плакал, я умолял, чтобы его выпустили, я звал на помощь взрослых, пока меня не прогнали силой. И тогда, исчерпав все известные мне средства, я подставил какой-то ящик к телефону-автомату и вызвал «02», объяснив оператору дежурной части милиции, что произошло. Разумеется, милиция не приехала, а эта история быстро вышла на поверхность.

Вскоре родители стали доверять мне взрослые обязанности: начиная с пяти лет я каждый день ходил за хлебом или молоком в ближайший «Универсам». Правда, приходилось стоять в двух разных очередях, но вскоре я наловчился покупать хлеб в булочной через квартал: очередь там была всегда заметно меньше.

Отец проводил на работе круглые сутки. Пока я не пошёл в школу, и меня было не с кем оставить дома, отец часто приводил меня в своё 94 отделение милиции, где я либо рисовал на бланках протоколов допроса, либо рассматривал в гараже милицейские автомобили. Если отцу требовалось куда-то отлучиться, он отводил меня к девушкам из паспортного стола, которые любили со мной возиться. Впрочем, как-то он не успел этого сделать и, второпях забросив меня в заднее отделение милицейского УАЗа к служебной овчарке, поехал на операцию к строящемуся хлебозаводу на Ферганской, где какой-то злоумышленник разобрал и спрятал угнанный мотоцикл. Когда же отца назначили участковым в новые многоэтажки на Сормовскую улицу, это было уже не так интересно, да и архитектура спального района вселяла в меня неосознаваемый ужас.

Отец так и продолжал делать карьеру «на полях»: сначала работал простым оперативником в уголовном розыске, затем замполитом 44-го отделения милиции, а в 1993 году ему поручили только что созданное ОВД «Жулебино». В конечном счёте, отец возглавил отдел по борьбе с организованной преступностью Юго-восточного округа, откуда в середине нулевых годов ушёл на пенсию в звании полковника. Мать же проработала учителем истории до 2005 года. В 2008 году мой отец затеял бизнес в Словакии, и вскоре родители уехали туда насовсем.

В общем, близкое общение с учителями и работниками милиции, начавшись в детстве, продолжалось значительную часть моей жизни, лет до тридцати. Мне сложно сказать, насколько представители этих профессий повлияли на мою личность и моё творчество, но я понимаю их очень хорошо. И это не раз проявлялось в самых разнообразных жизненных ситуациях.