Конечно, мне нравилось играть на гитаре в настоящей рок-группе (первый раз в жизни с настоящей ударной установкой!), но моё собственное развитие шло совершенно иными путями. С одной стороны, я продолжал читать книги по истории страны, с другой — изучал историю своей семьи. К концу лета 1993 года тематика моих песен снова сместилась в сторону политики.

В то время меня обуревали две противоположные страсти. С одной стороны, очень хотелось нести в каждой песне свою философскую доктрину. С другой стороны, я стремился рассказывать истории из повседневной реальности, что было бы лекарством от элитарности и лишнего пафоса. Судя по успеху песни «Моя революция», где я впервые решил изложить свои взгляды на мир, иногда у меня более-менее сносно получалось и то, и другое.

Осенью, в связи с началом занятий «Л.С.Д.» было изгнано из клуба, где мы репетировали. Хранить пожитки было негде, и мы распределили их между собой, причём я забрал себе большую часть, надеясь всласть наиграться с хорошим звуком. В общем, 3 октября 1993 года мы с Саней Елагиным притащили ко мне домой комплект концертной аппаратуры и ударную установку. Моя мама встретила нас встревоженно: «Мальчики, больше сегодня на улицу не выходите». — «А что?» — «Кажется, началась гражданская война…» Побросав колонки, мы завопили: «Ура!!!»

Последующие несколько дней занятия в школах почти не проводились, и все слушали радиоприёмники, по которым новости о боевых действиях в центре Москвы передавались практически без пауз. Мой отец, принимавший участие в боевых действиях с правительственной стороны, рассказывал много любопытного о тех днях, и я использовал в своих песнях разговоры с ним. Особенно меня поразил рассказ о каких-то никому неизвестных снайперах, которые, спрятавшись на крышах высотных зданий, стреляли по мирным прохожим. Но окончание смуты не принесло успокоения, и я продолжал писать песни, призывающие к протесту как против правящего режима, так и против красно-коричневой оппозиции. Для меня оба эти лагеря были просто двумя бандформированиями, тянущими страну к гражданской войне, но тех, кто в то время соглашался с такой точкой зрения было немного. Запуганное население искренне, совсем как немецкие бюргеры в 1933 году, попустительствовало приходу «сильной» президентской власти — в общем, неизвестные снайперы попали в цель.

Революционная символика была в какой-то мере свойственна тем годам. Что-то подобное проскальзывало у Шевчука, Гребенщикова, Цоя, Кинчева. Да и у Дениса Мосалёва в репертуаре была песня под названием «Аврора хотела стрелять»:

Милый Семнадцатый, с нами ты весь,
Я пью свободу за толстой решёткой,
Пусть, как всегда, нам нечего есть,
Так что заполним пробел этот водкой.

Поступивший в юридическую академию плэйбой Денис не выглядел ни тем, кому «нечего есть», ни тем, кто заполняет этот пробел водкой; стрелять он тоже ни в кого не собирался. Но я-то не хотел петь понарошку и с самого начала старался писать песни, в которых примерял на себя каждое слово. И когда я сочинил «Мою революцию», мне вдруг стало ясно, что я не хочу играть её с «Л.С.Д.». Но поскольку эта песня стала моим кредо, то и участие в группе постепенно стало невозможным. Теперь творчество лидеров русского рока мне казалось слишком пафосным, неоправданно экзальтированным — то есть, фальшивым. И когда я подверг критике «Чай-Ф» и «ДДТ», это осложнило отношения не только с Мосалёвым, но и вообще со всеми выхинскими битниками. Если бы в то время я лучше разбирался в вопросах веры, то, возможно, спел вслед за Сашей Елагиным: «Можешь назвать это моей религией» (это была явно лучшая строчка в его творчестве), но я предпочёл другой путь — осмысление социально-политических закономерностей государства и общества.

После тщательного изучения всего, что мне показалось правильным и справедливым, я стал придерживаться анархистских взглядов. Это означало для меня, с одной стороны, антифашизм и антикоммунизм (то есть, отрицание идеологии, построенной на массовом терроре во имя смутных высоких идеалов) а с другой — отрицание государственных институтов, свободу личности и, как следствие, презрение к любым политическим течениям. Анархизм также означал определённую эстетику: спонтанное творчество, разрушение шаблонов, отказ от авторских понтов. Сразу же после написания «Моей революции» я сделал анархизм нормой своей жизни, больше не доверяя никаким источникам информации, ставя под сомнение любые ценности.

Я знал, что у анархии в стране нет никаких шансов, но моя жизнь и без этого не была поступательным движением к успеху. Я думаю, в этом отчаянном сопротивлении большую роль играла родовая память, а одной из главных фигур был Абрам Залманович Караковский — человек, которому я обязан жизнью и фамилией, но кому я не прихожусь кровным родственником. В известных мне разрозненных фактах не было ни намёка на политические спекуляции. Это была история моей семьи, которую я имел полное право отождествлять с историей своей страны.

Кто я был по сравнению с участниками этой страшной истории? Ещё никем, подростком. Всё, что я мог делать — только отстаивать свои взгляды (точнее, право на них). И всё равно, этого было достаточно, чтобы дать моей жизни совершенно определённое направление. Именно тогда, в 1993 году я отчётливо понял, что моё песенное творчество — это не просто миссия, это миссия, выполнение которой невозможно без построения свободных, самоорганизующихся сообществ. Вместо того, чтобы стучать в моём сердце, пепел Клааса растормошил мне мозги, и они заработали.

В первые дни осени 1993 года я начал свои философские штудии. После уроков я отправлялся едва ли не в первое в Кузьминках бистро, располагавшееся во всё том же Доме пионеров. Там я покупал себе кофе, читал взрослые книжки философов-гуманистов вроде Эриха Фромма и сочинял реферат об истории анархизма. В итоге я сумел написать больше ста страниц, проследив жизненный путь Бакунина, Кропоткина, Махно и Летова. Когда реферат надоедал, я убирал книги и писал первую свою прозу — уже довольно уверенную (это был будущий рассказ «Дни»). Ну а если мне везло по-настоящему, и в голову приходили идеи о переустройстве общества, то я развивал их в тетрадке с претенциозным заголовком «Технология возрождения».

Всё же франкфуртская школа в то время давно была европейским мейнстримом, и в некоторых «ванильных» книгах Эриха Фромма это ощущалось. Я уже не помню, откуда, но именно в то время я начал узнавать о существовании таких понятий, как «перформанс», «хэппенинг» — сначала применительно к асоциальной хипповской культуре, потом к антисоциальной панковской. Для меня это были не просто формы творчества, это были техники освобождения личности — что, собственно, и подразумевалось их создателями. Ничего не зная о Ги Деборе и Рауле Ванейгеме, следуя своей творческой интуиции, уже в пятнадцать лет я стал ярым ситуационистом.

В то время мне казалось, что справедливое переустройство мира возможно только с привлечением научного знания, что позволило мне интересно и полезно провести первые два курса университета. Позднее это хаотическое самостоятельное обучение перешло в работу научной группы, где я состоял, но никакие смелые поиски не приводили меня к каким-либо результатам. Окончательно я понял, что наука здесь ни при чём, только в 2001 году, после написания последней своей работы по социализации личности. Отложив авторские амбиции на потом, я продолжал изучать волонтёрские проекты, экологические акции, стихийное движение по сохранению памятников архитектуры, различные вопросы социологии, культурологии, религии, истории, психологии. Это мне позволило, в конце концов, написать две статьи «Я не выстрелю в этой войне» (2019) и «Как быть патриотом и не быть мразью» (2020), в которых я смог максимально полно выразить своё кредо, а потом перейти к сочинению уже настоящей философской книги «Общество спасения».

Новые песни не то, чтобы были более интеллектуальными, но теперь они нуждались в авторских комментариях. Воспроизводить их было каждый раз довольно нелегко, и тут я постепенно понял: именно для этого и требуется авторская концепция — чтобы рассказать один раз и больше не повторять. И хотя сформулировать такую всеобъемлющую идею пока ещё было невозможно, я начал исподволь ей следовать. Теперь каждая новая песня, появившись на свет, как минимум, не противоречила своей предшественнице.

К концу лета «выхинские битники» остались для меня в прошлом. С позиции соло-гитариста меня вытеснил бывший одноклассник Сергей Спирин, но я этому не особо огорчился. В сентябре 1993 года все основные участники тусовки стали готовиться к поступлению в высшие учебные заведения, мы перестали видеться. Что-то закончилось, что-то началось — это чувствовали все, но кем мы будем завтра, конечно, никто и предположить не мог. У большинства, правда, жизненный путь оказался весьма заурядным, но я выглядел настолько фанатичным, что со мной такого, казалось, просто не могло произойти.