24 февраля 1999 года я объявил коллегам по группе «Происшествие» о том, что группа распускается, хотя фактически она не собиралась уже месяца четыре. Неделей позже окончательно перестала существовать и наша коммуна.
Это был уже второй распад группы, но, как и в первый раз, он был бутафорским: просто-напросто теперь я работал один, самостоятельно записывая в новых аранжировках старую программу. Вскоре под маркой «Происшествие» на свет появился магнитоальбом «Хулиганские песни», записанный мной в одиночку дома. Так как на стандартные сорок пять минут качественного материала для этой записи не хватало, я вытащил на свет божий даже какие-то школьные приколы, которые до этого было стыдно показывать.
На майские праздники 1999 года мы с Галкой решили съездить в гости к её родственникам в Ригу. В эти дни на Балтике было солнечно, но дико холодно. Первым впечатлением от города для меня стала вывеска на ларьке у вокзала, гласившая «Belaši» (то есть, «беляши»). Впоследствии оказалось, что в Латвии во многих своих проявлениях Советский Союз остался нетронутым, а только переведённым на местный язык. Особенно это казалось хрущёвских домов в Иманте — районе, котором мы жили. Вообще, я не исключаю того, что ненависть латвийской власти ко всему советскому (а это были сплошь люди, приехавшие из-за рубежа) объяснялась тем, что совок был в их глазах чем-то типа дьявольского искушения. В СССР Латвия могла претендовать на элитарность и избранность (правда, в обмен на отсутствие свободы и культурный упадок); в Европе же она неизбежно стала дальней, отсталой провинцией.
Гораздо более приятным, чем Иманта, был центр Риги. Он напомнил мне Выборг, но был больше и лучше сохранился. Правда, чувствовалось, что уровень жизни невысокий. В универмаге на Бривебас я купил себе дешёвый, но очень качественный свитер местного производства (город Огре), в котором проходил потом десять лет. Дома после прогулок я пытался писать песни, но они удавались плохо: индивидуальный код Риги мне не давался. Кстати, в Иманте мы жили недалеко от знаменитого радиозавода имени Попова, производившего лучшие в СССР акустические системы.
Ещё запомнился холодный пустынный пляж Юрмалы, по которому мы прошли пешком от станции Дзинтари к станции Майори. Гигантские недострои, брошенные из-за перемены настроения инвесторов, чередовались с сожжёнными из-за конкуренции виллами, что напоминало о бандитских войнах больше, чем тогдашняя Москва. Туристов в Юрмале не было: до начала сезона было ещё далеко. Говорят, на пляже можно было найти мелкие кусочки янтаря, но нам, конечно, не попалось ни одного.
Единственным по-настоящему европейским местом мне показался город Сигулда, известный своими рыцарскими замками. Один из них сохранился очень хорошо, но даже те, которые сохранились плохо, здорово передавали атмосферу места. Ещё было любопытно, что на площади недалеко от вокзала очень мирно уживались православный храм, кирха и баптистский молельный дом. В этом городе, в отличие от Риги, нам попадались люди, не знавшие русского языка, но к нам они относились неплохо. В столице на улицах я вообще ни разу не услышал латвийской речи.
В городе мы мало с кем общались. Запомнился только местный ресторанный музыкант арямяно-болгарского происхождения Вадим Диордиев и его девушка-латышка Дайга, над которой он постоянно издевался.
— Дайга, скажи «конфетки»!
— «Конфекты»… Вадим, ну я не могу!..
Ладно бы только «конфетки» — выговорить это слово непростая задача для латыша, привычного с рождения к местному слову «конфектас». Вадим обзывал свою подружку блондинкой и вынудил перекраситься в рыжий цвет. Дайга не пропускала ни одного вечера в ресторане, чтобы он не смотрел на других девушек. Эта беспредельная женская покорность меня сильно поразила. Слово «абьюз» в то время ещё не вошло в употребление.
Кроме Риги я три раза в 1999 году приезжал в Питер, но никаких ярких впечатлений на этот раз не было. Однажды в «Трубе» (подземном переходе у Гостиного двора) я наткнулся на флейтиста Егора Таликова «Зайца», с которым мы в прошлом году играли на Арбате. Егор был невменяем от наркотиков. Впоследствии у него, правда, периодически случались проблески. В 2000 году на пафосном телевизионном концерте «Кинопробы» (памяти Виктора Цоя) он играл вместе с группой «Вопли Видоплясова». В 2014 году он умер — в 31 год.
Вскоре после возвращения я записал стихийно сложившийся магнитоальбом «П.О.Н.Т.», наполовину представляющий собой одноименную концертную программу двухлетней давности. Вошла туда довольно случайно и одна из песен известного барда Михаила Щербакова («Обращение к сороконожке»), записанная ради прикола в панк-аранжировке. Несколько песен из этого альбома вообще прежде не исполнялась «Происшествием». Качество записи «Хулиганских песен» и «П.О.Н.Т.» было повыше, чем у предыдущих «Лесных братьев и их сестёр», но всё равно оставалось катастрофически низким. Домашние записи годились только для домашнего прослушивания, но и они разошлись по рукам, как и всё, что записывало «Происшествие».
По аранжировкам эта запись (как, кстати, и «Хулиганские песни») сильно напоминала наши первые работы. В качестве ритм-бокса я использовал тот самый, купленный в 1994 году детский синтезатор, время от времени настукивая на нём вторую партию ударных поверх первой, чтобы это звучало не так кошмарно. В конечном счёте, я придумал ещё более хитрую вещь: параллельно с ритм-боксом записывал обычный шейкер. После приезда из Риги я использовал для этой цели также маленькие, полусувенирные бонги с глиняным корпусом. Они давали слишком высокий звук, но всё равно вызывали ощущение живого исполнения. Партии гитары и баса звучали, впрочем, несколько лучше, чем прежде — всё-таки, к 1999 году я более-менее научился играть — но с чувством ритма была временами полная беда.
Новые песни у меня к этому времени получались все как одна лирические, занудные и лишённые какого-либо драйва. Случайными удачами были только ни на что не претендующие иронические песенки — «Не тормози!», посвящённая Галке, и песня про кошку со словами «Ну разве кошка может быть не красивой?» (спустя четверть века её стала петь группа «Твоё лето не будет прежним»).
В январе ещё была написана удачная, хотя и крохотная «По Старосадскому переулку», но в целом я чувствовал, что без группы моё творчество катится куда-то не туда. При всём при этом круг моего общения после разгона Первой анархической коммуны ещё долго оставался прежним и, например, к Диме Горяинову, который в то время перебрался к жене на Олимпийский проспект, я заходил в гости даже чаще, чем раньше — ещё бы, туда можно было дойти пешком от факультета меньше, чем за полчаса. Ночные прогулки вдоль заснеженных задворок спорткомплекса «Олимпийский» казались мне жёстким психологическим испытанием. «Я иду по Москве, под ребром моим нож…», — такие зловещие стихи я писал об этом.
Когда из Петербурга приезжал Андрей Седов, мы покупали пиво и предавались гедонизму — моя квартира чертовски к этому располагала. Примерно в то же время (или чуть раньше, во времена Первой анархической коммуны) стена на моей кухне была украшена огромной картой Европы, в заголовке которой я написал огромными буквами «Великое княжество Жулебино», после чего шрифтом, стилизованным под старослав, подписал все города и страны, до которых дотянулась рука. Карта эта продержалась у меня на стене очень долго, была разодрана кошками и потерял я её уже только перед отъездом с квартиры.
В институте мою основную компанию теперь составляли два человека — Юля Гончарова по прозвищу Венера и Илья Шадура. На поэтическое творчество Ильи я в то время возлагал надежды, оказавшиеся впоследствии совершенно безосновательными. Юлька же очень сильно помогала жизнерадостностью и специфическим беспощадным юмором.
Галка поучаствовала вместе со всей нашей тусовкой ещё в одном околомузыкальном проекте, где сыграла примерно половину всех женских ролей: весной 1999 года второе или даже третье рождение неожиданно постигло полузабытых «Москву и москвичей».
Новое творение было скромно названо «Ферапонт Иванов — суперзвезда» и представляло собой цельное 45-минутное произведение с продуманным сюжетом и музыкальными зарисовками. Оные отчасти были написаны мной, отчасти умышленно вставлены из разнообразных источников (не обошлось, разумеется, и без «Jesus Christ Superstar»). Стиль, отчасти похожий на работы «Водопада имени Вахтанга Кикабидзе» и «Мухоморов» был также близок к Даниилу Хармсу, а с другой стороны — к митькам.
Сам герой был придуман мной ещё в 1993 году после знакомства с наследием Козьмы Пруткова, и с того времени я иногда сочинял про него всякие смешные песенные истории: в итоге, песенки и стихи, посвящённые Ферапонту Иванову, образовывали довольно внятный сюжетный каркас. Всё остальное было заполнено различными приколами — письмами фанаток, воспоминаниями друга главного героя по имени Глеб Бесперебойный, который из-за вечно пьяного состояния ничего толком вспомнить не мог. Впрочем, всё это меркло перед фигурой самого Ферапонта Иванова. Главной характеристикой лирического героя было его почти полное отсутствие: Ферапонту Иванову (его играл мой младший братишка) принадлежат лишь отдельные реплики. «Рок-опера» заканчивалась таинственным исчезновением Ферапонта Иванова, которое можно было истолковать и как вознесение.
К сожалению, все музыкальные треки, в конечном счёте, были утеряны; остался лишь беспорядочный гон, до сих пор не обработанный до состояния отдельного литературного произведения — этот текст ещё только предстоит набрать и отредактировать. Впрочем, и самостоятельно «рок-опера» слушалась довольно недурно, а чуть позднее я придумал продолжение под названием «Добрый вечер, Москва», где записал наши песни 1992-1993 годов, смотревшиеся в контексте «звёзд школьного рока» очень смешно.