Пока я овладевал музыкальными азами, воспитательная система нашей школы внезапно поменялась до неузнаваемости. Наше учебное заведение было преобразовано в педагогическую гимназию, а один день в неделю теперь был посвящён каким-то необычным и поначалу казавшимся несерьёзными предметам — эстетике, этике, психологии, истории религии и культуры, тренингам личностного роста. Правда, это не отменило набивших оскомину Городницкого с Митяевым, но теперь у нас появилось кое-какое разнообразие. По итогам года мы выбирали любой из этих предметов и писали по нему курсовую работу. После окончания школы ученики могли сдать вступительные экзамены в МПГУ (Московский педагогический государственный университет) непосредственно вместе с выпускными экзаменами. Кажется, наш класс был вторым, который занимался по этой программе. Многие из нас с трудом верили, что девятый и десятый классы учатся с нами в одной и той же школе.
Окончательная линия водораздела для меня прошла осенью 1993 года, когда учитель истории религии Андрей Александрович Муравцов, любивший покурить на школьном крыльце, дал послушать старшеклассникам кассету с альбомом сатанинской группы «Ministry» «Psalm 69». Вскоре, правда, его уволили (и, вроде бы, даже не за это), но для меня школа навсегда перестала быть такой, какой была. Дело было, конечно, не в Муравцове — просто изменилось время, и уже скоро в школу пришло много молодых учителей, большинство которых сами были выпускниками 825 школы. Один из новоприбывших, Дмитрий Васильевич Григорьев, спустя пятнадцать лет сменил моего деда на посту директора школы…
В принципе, уже всё было понятно первого сентября. Десятый класс был совсем не то же самое, что девятый — благодаря приходу пятнадцати новичков (из которых было четырнадцать девушек!) и отсеву толпы гопников, не принятых в старшие классы. Ощущение опасности мгновенно сменилось ощущением вседозволенности — да и как могло быть иначе после такого рок-н-ролльного лета? Теперь я вспоминал о термине «домашнее задание» только в случае крайней необходимости, уроки посвящал написанию песен и бродил по школе в вызывающе рваной одежде, держа гитару наперевес. Новый 1994 год я в последний раз отметил с родителями. Помню, что я был нетрезв, длинноволос, ходил в омерзительном пиджаке (сейчас я уже не в состоянии понять, что меня тогда привлекало в этом жутком прикиде), а ночью предпринял последний крупный загул в компании выхинских битников.
В школе я, со свойственным мне ехидством, безостановочно проверял систему на прочность, делая вид, будто не понимаю, что можно, а что нельзя — просто для развлечения. Вот, к примеру, отрывок из реально написанной мной контрольной работы по биологии (без шуток): «Вначале появилось серое морщинистое нечто с кожаными крылышками, зубастым клювом и отвратительным нравом. Назвали этого ангелочка, чудо природы, «археоптериксом». Из него-то все птички и произошли, те, разумеется, которые не подохли — крылышки им Бог не зря дал, наверное. А чтобы летать им было по кайфу, наделила их природа ещё и широкой мозгой (по сравнению с убогими ящерами, конечно). А тут взяли и появились первые мелкие и беззащитные млекопитающие. Эти хоть — живородящие, и на том спасибо. Прогрессировать они стали так круто, что заполнили всю Землю-матушку, а кто не поместился — как Муму, в воду (например, киты и дельфины). Там и живут. А, вот ещё! Вставочка в начало. После того, как клеточки слиплись, червячки стали ползать: круглый, кольчатый и плоский. Кольчатые были самыми передовыми, даже (плагиаторы!!!) кровь имели такую же, как и мы с вами. Но самое главное, основополагающее их свойство заключалось в том, что они уже имели анальное отверстие! Из сих получились прочие, строго симметричные, что и перешло по наследству. Вот». Ответ учительницы был жёсток, но справедлив: «Занимательно, но непоследовательно, поэтому только — «3».
Виталий Феоктистов сконцентрировался на получении золотой медали и забросил игру на гитаре, но не музыку: теперь он мечтал реализовать свои амбициозные цели, исполняя попсу. Вскоре он развёл родителей на покупку синтезатора, но особых успехов не добился. Из его творений я помню только вызвавшую у меня истерический смех диско-аранжировку «Моей революции». Друзья Саша Миронов и Надя Волкович принимали участие в моих творческих закидонах на уровне школьных записок, которых мы написали тогда великое множество. Трудно поверить, но почти все они были посвящены анархизму, проповедником которого я стал.
Надя Волкович пришла к нам в школу, ища единомышленников в сфере бардовской песни, но к тому времени соответствующая традиция у нас основательно завяла. Надя сочиняла вполне традиционные для КСП произведения (не считая, правда, нескольких обескураживающих феминистических агиток), которые впоследствии, зимой 1995 года, я записал у себя дома в качестве магнитоальбома «Чайка по имени N». Много лет спустя одна её песня, «Февраль уходит» (на мой вкус, лучшая) всплыла таинственным образом как «дворовая» — причём свидетельницей тому стала сама Надя, подслушавшая её на лестнице в компании каких-то подростков. Чем объяснить этот факт, честно говоря, я не знаю: запись вряд ли имела хождение. Полное несовпадение взглядов на музыку мешало объединить творческие усилия, но нас сближали любовь к искусству как таковому и отсутствие альтернативы. Так, несмотря на все различия характеров и взглядов, мы стали хорошими друзьями.
Иногда мы сидели с Надеждой за одной партой, посвящая учебное время граффити: я исчерчивал свою тетрадь развесистыми матюгами, а Надя рисовала модельных красоток, увешанных политической символикой (пацификами, знаком анархии и т.п.). Сохранился наш диалог под одним из таких рисунков. Я: «Это что, баба?» Надя: «Ты набитый дурак! Это анархистка!».
Саша Миронов был самым необычным моим одноклассником, да и вообще, я думаю, его жизненный путь был не самым заурядным даже для Москвы. Будучи сыном офицера КГБ, Саша провёл детство во Вьетнаме, где необычайно рано повзрослел. Сочетание гедонизма (алкоголь и девушки) с интеллектом, нарциссичностью и стремлением к лидерству очень его выделяло на общем фоне. У нас было не так уж много общих интересов (по крайней мере, музыка в них точно не входила), но мы оба искали какие-то высокие идеалы. Холёный блондинчик Максим, похожий на Леонардо Ди Каприо, выпендрёжник и одиночка, был словно Сашиной противоположностью: он уже прочёл в своих книгах ответы на все вопросы, смотрел на мир свысока и немилосердно грузил меня Ницше. Макса опустила на землю первая же драка в подъезде (кажется, из-за девушки и, кажется, с Мироновым), после чего, признав своё поражение, он попросту перешёл в другую школу. Этот конфликт казался мне любопытным, и я часто общался с Максимом и Сашей, периодически вставляя свои впечатления об этом то в один, то в другой текст.
Правда, в основном мы скучали и поэтому проводили время в приколах. Вот типичная записка Саше Миронову: «Революция в опасности! Назначенная операция в 12.30 в субботу может провалиться. Срочно требуются действия — например, после пятого урока купить пивка». Другой документ, написанный перед самостоятельной работой по химии (темой был ионный обмен). «Графу Миронову. Как у вас там дела с ионным обманом? У нас с Надей очень х…ёво!» — «Ты знаешь, князь, у меня ионного обмана нет, но есть обществознание, и с ним тоже х…ёво».
Осенью 1993 года в результате несчастного случая в бассейне неожиданно погиб мой одноклассник Дима Тестов. Неспособность понять и примириться с глобальными вещами — смертью, одиночеством, скорбью — привела к тому, что в тексты моих песен попала христианская символика. Всё это сопровождалось увлечением «Звуками Му» и Александром Башлачёвым, а также знакомством с совершенно не понравившимся «Калиновым мостом».
Русская история, как мне казалось, была густо замешана на культуре смерти и для простого человеческого счастья не подходила. Находить слова об этом было очень тяжело. К счастью, в своих текстах я пытался максимально следовать интуиции, которая, в итоге, возместила наивность и недостаток знаний. Мелодику я строил на основе немногочисленных известных мне народных песен, а однажды пытался её заимствовать из церковных песнопений, услышанных во время поездки с одноклассниками в город Ростов. Впоследствии из этого эксперимента получилось несколько песен, лучшая из которых называлась «Некуда податься» и в ней пелось действительно о кризисе веры (кто тогда мог подумать, что спустя тридцать лет её будет исполнять с большой сцены ансамбль «Сад Мандельштама»). Там же, в Ростове, состоялся и первый алкогольный опыт — распитие бутылки портвейна с Олегом Соболем, ничем особенным не закончившееся, кроме первой скромной попытки обаять нравящуюся девушку. Примерно в то же время непременным атрибутом моей одежды стала чёрная атласная лента на лбу, символизирующая принадлежность к анархизму. В сочетании с огромными затемнёнными очками и длинными волосами это выглядело юродски и мрачно, так что понравиться девушкам у меня ещё долго не получалось.
Вообще у меня был небогатый опыт соприкосновения с православием. Церковная служба октября 1993 года в Ростове-Великом запомнилась помимо того, о чём я говорил ранее, только нечеловеческим морозом. Летом 1994 года я предпринял попытку покреститься в храме Козьмы и Дамиана на Тверской площади, но вместо того, чтобы рассказать мне о Боге, священник попытался меня проэкзаменовать, причём сделал это в крайне жёсткой, не терпящей возражений форме. Разумеется, я продемонстрировал полнейшее невежество и отправился восвояси. Покрестился я уже ближе к осени в Николо-Угрешском монастыре в городе Дзержинский — там не задавали лишних вопросов. Но никакой духовной жизнью я не жил. Окружающие меня православные люди не являлись образцом для подражания, и поговорить с ними о Христе казалось очень странной затеей. К тому же меня раздражало обилие золота в храмах, по моим представлениям являвшегося языческим и буржуйским символом. В 1997 году на Селигере я потерял свой крестик и больше никогда его не носил. И на такие мелкие спекуляции, как «Новогодняя ёлка в Храме Христа Спасителя» обращал внимание только для того, чтобы лишний раз поязвить. Позже, в конце двухтысячных я сочувствовал русской катакомбной церкви и в целях самообразования интересовался исламом.
Смущало только то, что об этом было не с кем поговорить. Было ясно, что в православном храме с моими взглядами делать нечего, и фразы типа «Если в сердце Христос, жить можно без храма», могли бы оскорбить чувства верующих одним фактом своего существования. С другой стороны, с атеистами мне тоже было не по пути. «Ты что, и впрямь думаешь, что этот мир был создан за шесть дней?» — спрашивали они меня. «Да какая разница, как он был создан, если на выходе такой паршивый результат?» — отвечал с издёвкой я, и это не добавляло взаимопонимания.
В конце концов, меня прорвало. В 2008 году я осознал, что Библия — это мощнейший по силе художественный текст в абсолютно уникальной реальности. Одна за другой у меня стали появляться на свет песни, посвящённые христианской тематике. Я начал понимать духовную музыку (Баха и вообще музыку барокко) и живопись (в первую очередь, Босха). Я начал придумывать собственные сюжеты, которые придали новые, чрезвычайно глубокие оттенки смысла песням. Даже сами мелодии получались иногда совсем другими.
К середине десятых годов я нашёл нескольких человек, разделяющих мои взгляды. Все они принадлежали к разным конфессиям, а наиболее близкая собеседница, Наталья Пышняк, была мормонкой. Постепенно я осознал интерес к лютеранству, а в 2021 году стал ходить в храм вместе со своей будущей женой Анной-Марией — русской немкой, крещённой в лютеранстве. Два года спустя я прошёл конфирмацию, и теперь тоже являюсь лютеранином, чему очень рад. Главным итогом моей христианской жизни, наверное, можно считать появление Происшествие-театра.