Долго веселье не продлилось. С наступлением холодов выяснилось, что моя квартира практически непригодна для жилья. Чтобы согреться, мы ходили по дому в верхней одежде и находились всегда строго в одной и той же комнате, пол которой был застелен спальными мешками и одеялами. Оклейка окон не помогала. Маленькую спальню мы называли «моргом» и отправляли туда для приведения в чувство особо пьяных гостей. Кроме того, отдельные отважные товарищи использовали комнату для занятий любовью, пока однажды я, напившись, не сел под дверью и не стал заунывным голосом читать Откровение Иоанна Богослова, благодаря чему услышал крайне витиеватые, и, прямо скажем, заслуженные матюги в свой адрес.
Каждый вечер в любую погоду вместе с нами из «Перекрёстка» приезжала толпа гостей, и тогда у нас было что выпить. Помнится, бард Александр О`Шеннон был единственным за всю историю коммуны, кто умудрился соблазнить какую-то девушку и затащить её… в туалет. Услышав об этом, тучный Карпов саркастически заметил, что он и без девушки там помещается с большим трудом.
Как-то, возвращаясь из «Перекрёстка» большой толпой, мы встретили на «Пушкинской» нетрезвую женщину, которая явно норовила упасть под поезд метро. Когда её оттащили от края, она смогла сказать лишь то, что ей, как и нам, надо добраться до «Выхино». Поспав полчаса на плече у Ворона, женщина не сильно протрезвела, но стала пытаться найти остановку маршруток в город Жуковский, которые к этому времени суток уже не ходили. Пришлось поступить согласно законам анархического гостеприимства и забрать это чудо с собой. Проснувшись с утра, женщина оказалась симпатичной, общительной, обретшей имя (Лариса) и профессию (журналист «МК»). Поблагодарив за ночлег и отсутствие сексуальных домогательств, она уехала, но через несколько дней вдруг появилась снова — такая же пьяная и, на этот раз, с мужчиной. Испытав недоумение, мы в уважительной форме пообщались с её кавалером и расстались уже навсегда.
Помню, одно время у нас жила девушка по имени Даша — довольно молчаливое существо, неохотно шедшее на контакт. Как-то раз Даша, сильно напившись, к удивлению собравшихся, разделась догола, затем спокойно легла на пол и уснула. Мы заботливо укрыли её пледиком и в дальнейшем старались следить, чтобы девушка ограничивала себя в употреблении спиртного. Но настоящим звёздным часом Даши стало, когда она заявила, что у неё есть брат-двоняйшка, который при разводе родителей достался отцу, а она — соответственно, матери. Брат и сестра, вероятно, знали о существовании друг друга, но не общались, а тут вдруг встретились и решили отметить вместе день рождения. Взяв гитару, я поехал поздравлять Дашу с братом в коммуну художников, верховодил в которой некий Авдей. Вскоре Даша перебралась в эту тусовку насовсем, после чего выяснилось, что это был контркультурный художник Авдей Тер-Оганян, известный по арт-группе «Искусство или смерть», и сквот «Бауманская, 13». Впрочем, никакого продолжения из этого мимолётного знакомства не получилось.
Так мы дожили до концерта в «Перекрёстке», посвященного четырёхлетию группы. Настроение было праздничное, и все нас хвалили как могли. Дима Горяинов создал листовку под названием «Art’Rock», где мы рекламировались напропалую. Чёрный Фельдшер, выпив лишнего, после каждой песни оглашал зал страшными воплями «Караковский, я тебя люблю». В общем, народ оттягивался как мог.
После совместного выступления я, Славик Жинжак и Толик Ковалев, каждый отдельно, сыграли по несколько своих песен в акустике, под гитару. Это символически показывало, что каждый из нас равноценный участник группы. Впрочем, последующие события показали, что это был последний концерт группы «Происшествие» в девяностых годах, когда она могла показать вообще хоть что-нибудь вменяемое. Без Гусмана и Лизы я потерял почву под ногами, просиживая целые дни в баре «Перекрёстка» или в пивной напротив дома.
Мы ещё какое-то время пытались играть вместе, но дела шли туго. Ларс никак не мог привезти свою ударную установку, оставшуюся где-то в глубинах общежития университета имени Крупской, а когда мы всё-таки её собрали и решили порепетировать, пришли справедливо возмущённые соседи. Искать репетиционную базу было абсурдным делом, так как денег у нас не водилось, и было проще выступать в акустике. В общем, к концу года проблемы бытового характера, из которых наиболее мучительными являлись обилие нежеланных вписчиков и постоянное ощущение голода, нас заели окончательно, и стало не до музыки. Фоном всему этому была моя непрекращающаяся депрессия.
В сентябре Лиза ушла из группы, что было вполне логично, но всё-таки очень грустно. Первые несколько дней после этого я не мог прийти в себя, но потом был всё-таки вынужден отправиться в университет на семинар, который вела наша замдекана Андреева, славящаяся своей строгостью. Но сама она, при этом, частенько опаздывала на занятия — на десять минут, а то и на полчаса.
Вероятно, я поднимался по лестнице с совершенно убитым выражением лица, потому что был тотчас остановлен однокурсницей Катей Шумиловой, с которой на тот момент общался мало: иногда она принимала участие в наших факультетских попойках, но в целом казалась обычной студенткой-отличницей. Кроме этого, Катя отличалась тем, что оказывала магическое действие на окружающих мужчин, которые в её присутствии теряли дар речи и были готовы её носить на руках, но сама не отдавала предпочтения никому и только раздражалась. Заметив это, однажды я подошёл к ней на какой-то пьянке и сказал: “Привет, мы почти не знакомы, но я хочу признаться тебе в одной очень важной, интимной вещи: я не хочу тебя!”. Катя рассмеялась, и мы тут же стали друзьями.
На вопрос, что со мной случилось, я не смог дать вразумительного ответа. «Тогда пойдём, выпьем», — предложила она, и мы отправились на Цветной бульвар, где в то время часто прогуливали занятия. Там сначала мы пропили все карманные деньги. На следующий день, у неё в гостях — мой проездной. Потом — её. А ещё через день мы поехали на трамвае в «Перекрёсток». Как можно было предположить, войдя в бар театра песни, Катя тут же стала объектом ухаживаний со стороны мужчин, что выражалось в угощении её халявным алкоголем, которым она честно делилась со мной. «Вот это друг!» — радовался я. Ходили «дружить» в бар мы с Катей едва ли не каждый день. Напившись, я ночевал где попало, стараясь приблизить свою локализацию к «Войковской» (где жила Катя) и к «Соколу» (где находился «Перекрёсток»). Через много лет один мой однокурсник решил выяснить, что произошло на самом деле осенью 1998 года. «Скажи честно, ты спал с Шумиловой?» — докапывался он. «Нас связывали гораздо более близкие отношения: я с ней пил», — с чувством подавляющего морального превосходства ответил я.
Уже к середине октября дела группы меня не волновали, и по рекомендации Толи Ковалёва нашим басистом стал удивительно милый человек — музыкант группы «Образ жизни» (позднее «Heartbeat») Денис Кагорлицкий по прозвищу День. Сыграл он, к сожалению, всего лишь на одном концерте — сейшене в МПУ им. Крупской, организованном, опять-таки, Ларсом.
У меня осталось от этого концерта ощущение бардака, как бы продолжающего рассказы Ларса о его жизни в общежитии. Играли мы, кажется, в столовой, слушали нас какие-то металлисты, друзья Ларса. Аппаратуру пришлось занимать у супругов Чуриловых, живших на Войковской, и с большим трудом везти в Мытищи, на Перловскую. Думаю, мы сыграли ужасно, но как бы то ни было, нужно было ещё привезти всё барахло обратно. Ларс, которого ничто в этой жизни не напрягало, остался пьянствовать в альма-матер, и аппаратуру повезли мы с Жаком. Чувство неудовлетворённости заставило нас, купив выпивки, зависнуть у Саши с Аней; вскоре подошла Шумилова. Несмотря на ночное время, мы всё-таки расчехлили гитары, чтобы спеть что-нибудь.
Вообще-то милиция нередко захаживала к Чуриловым — разумеется, по одному и тому же поводу. Но на этот раз среди нас был Жак, не имевший документов. Скрыв Славу в туалете, Аня Чурилова героически вышла на встречу стражам порядка, но те проявили принципиальность и решили арестовать всех, кого увидели. Правда, хозяйку пришлось оставить в покое: в комнате спали её дети. В итоге, к лифту вывели лишь меня и Катю. Там, буквально за пару минут, Шумилова разыграла потрясающий спектакль. «Дяденьки, а может вы не будете нас забирать? Мне вот завтра реферат в институте сдавать… по Шопенгауэру», — вкрадчиво произнесла она, как бы ненароком прижавшись бюстом к старшему по званию. В результате милиция ограничилась устным внушением, и уже через пару минут мы вернулись обратно к Ане, поздравляя перепуганного Жака с тем, что всё так хорошо закончилось.
После этого концерта «Происшествие» надолго застыло в неподвижном состоянии. В тех немногочисленных случаях, когда мы выступали в дуэте со Славой, играя наш старый материал, группа именовалась усечённо — «Шествие». Это была грустная шутка…
С «Перекрёстком» наши отношения охладились. Администрация не питала никаких надежд на то, что мы сможем принести театру хоть какую-то прибыль. Сроки нового, третьего по счёту концерта «Происшествия» всё отодвигались и отодвигались, пока не стало ясно, что мы его не дождёмся. Правда, до открытого разрыва поначалу было ещё далеко, хоть администрацию и выводило из себя употребление мной коньяка все вечера напролёт до самого закрытия. Особенно запомнилось моё нетрезвое появление в обнимку с каким-то сербским строителем, которого я подцепил на Цветном бульваре.
К зиме я стал чаще бродить по друзьям, чем появляться дома. Ночевал то у Фельдшера, то у Чуриловых, а однажды заявился постыдно пьяным к Марине Лихачёвой. За обстановкой в коммуне пытались следить Жак и Ларс, но получалось это у них недостаточно хорошо. Последним ударом судьбы было обнаружение в морозилке аккуратного пакетика с надписью «ЦЕ НЭСЖУВАЕМО» с телом мёртвого хомячка внутри. В своём живом состоянии этот зверь принадлежал некой украинке Лизе, периодически приезжавшей с длительным визитами, но к тому времени девушка давно уже не появлялась у нас. В результате хомячок был погребён в мёрзлой жулебинской земле Жаком и Ларсом, а коммуна — распущена. Ларс перебрался жить к своей будущей жене Юле Родиной, а Жак вместе со Светой Гольдфельд — к Чёрному Фельдшеру.