Я услышал «The Beatles» 15 августа 1990 года. Точно помню дату, потому что это был день смерти Виктора Цоя, и в гостях у Мещерского, где мы оказались в тот день, все только об этом и говорили. Переписав у Насти самопальный сборник лучших хитов ливерпульской четвёрки, я погрузился в музыку с головой, используя без спросу взятый у отца магнитофон «Hitachi». Месяцем позже итальянский муж ученицы моего отца Люды Бурделёвой привёз в подарок маленький магнитофончик «Phillips», обладающий тихим звуком и почти полным отсутствием низких частот. Этот волшебный аппарат стал моим верным другом на несколько лет вперёд, пока не рассыпался на запчасти от старости и смелых технических экспериментов. Музыку я слушал с утра до ночи.

Кроме музыки в «The Beatles» меня интересовала также биография группы, которую я знал по книжке Хантера Дэвиса. Джон Леннон, тогда ещё не казавшийся психопатом и наркоманом, представал в ней в приглаженном образе провинциального бунтаря, сумевшего проломить головой стену. Сходство первых глав его лайф-стори с окружающим меня миром вселяло надежду, но в то же время обязывало к агрессивному нонконформизму. Всё это не противоречило нашей семейной истории, нашпигованной борьбой за справедливость и последующими гонениями за эту борьбу, так что мне было несложно воспитать в себе соответствующие идеалы — тем более, я был предрасположен к ним и раньше. Подсознательно я был готов бороться с оружием в руках хоть за «Green Peace» (как раз тогда вышла соответствующая советская пластинка), хоть за мир во всём мире.

Окончательное прозрение случилось 24 декабря (я запомнил дату, потому что потом это было для меня как день рождения). Я пришёл из школы, сделал себе какие-то бутерброды и сел у телевизора. Начиналась новостная программа, но я вдруг поймал себя на том, что не понимаю в ней и слова, и мои мысли заняты совершенно другим, внезапно свалившимся на голову открытием. Это была мгновенная вспышка — словно послание от ангела. Застыв как вкопанный с кружкой чая в руках, я понял, что всегда буду, чего бы мне это ни стоило, писать песни — чтобы Господь вложил в эту форму тот смысл, который сочтёт нужным.

Вообще с лета 1988 года я довольно часто сочинял более-менее серьёзные стихи — как правило, в очереди за молоком или хлебом, когда требовалось убить время, но божьей искры в них не было. Принципиально новым открытием в тот день для меня стало то, что теперь творчество стало смыслом жизни, знаменем, под которым я наконец-то встал на борьбу с окружающей действительностью.

Как начать писать песни с нуля? Это был сложный вопрос, на который мне пришлось искать ответ в одиночку. Для начала я решил определиться, о чём я вообще хочу петь. Обычно, насколько мне известно, в таких случаях люди пишут сначала один текст, потом второй, потом третий и так далее, пока им не надоедает. Я поступил иначе, первым делом, сочинив список своих будущих творений по их названиям — причём, на привычном мне английском языке. Кстати, эта особенность мышления у меня сохранилась и в дальнейшем: я всегда с удовольствием оперировал различными последовательностями песен, будь то концертная программа или альбом. Мне казалось, что музыка очень выигрывает, когда все песни стоят в нужном порядке, с общей логикой, композицией, образуя некое метасообщение, или, как это называется в роке, «концептуальный альбом».

В общем, первые пару дней у меня была небольшая разминка, как бы игра в игру: проектирование мифической англоязычной группы с названием «The Alienation» (впоследствии тема «чуждости» в моём творчестве стала типичной) и трек-листа их несуществующего альбома, но я чувствовал, что на выходе получается очередная детская глупость и отклонение куда-то в сторону от моей серьёзной, взрослой миссии. Разумеется, тексты, написанные на корявом английском, сильно выигрывали в русской интерпретации; вскоре английский язык остался только в заголовках, да и то ненадолго. Первый же пункт моего списка под названием «Forbidden Town» благополучно превратился в композицию «Запретный город» (её я записал в 2019 году для альбома “Дьявол и Господь Босх”), «The Poverty» трансформировалась в «Бедность», потом была сочинена первая уже полностью русскоязычная песня «Как давно», и так далее.

Конечно, по взрослым меркам почти все эти песни были слабыми, с примитивной, а нередко и заимствованной музыкой, но в двенадцать лет для меня было важнее постоянство творчества, чем его качество. И я стал писать много, мелодически ориентируясь на «Beatles», а в текстах пытаясь совмещать острые социальные темы с ностальгией по ушедшему детству. Игра в английскую рок-группу тут же стала неактуальной.

По написании двух десятков песен стало ясно, что для подлинной самореализации надо собирать хоть в какой-то степени реально существующую группу, и она, конечно, была тотчас организована под названием «Револьвер» — в честь одного из любимых альбомов «The Beatles». Единственным участником группы, кроме меня, был Лёня Ваккер, тоже пишущий стихи — уже на протяжении полугода. Вся наша деятельность заключалась в совместном творчестве, так как ничего исполнить мы пока не могли. Свои песни я держал в уме ввиду моей полной неспособности овладеть музыкальными инструментами. Только спустя полтора года я смог подобрать этот материал на гитаре, и тут стало ясно, что лучше будет сочинить что-то новое.

Ни одно из тогдашних стихотворений Лёни Ваккера, по счастью, не сохранилось: писал он исключительно высокопарную гражданскую лирику — причём ужасающе бездарно. Помню, в декабре 1991 года отец, со свойственным ему издевательским юмором, сказал буквально так: «Вот кого обязательно надо публиковать, так это Ваккера. Особенно «Россию» (одно из наиболее пафосных стихотворений Лёни). Но только в сводках МВД».

Со временем Лёня расширил рамки жанра и написал несколько очень интересных рассказов в стиле панк. Лучшим из них был текст «Второе пришествие Наполеона Бонапарта»; действие происходило в психушке, откуда шизофреник, считающий себя Наполеоном, сумел завоевать всю Россию и стать президентом страны:

Маленький город N еще недавно был, пожалуй, самым живописным местом L-ской области. Обвалившиеся на хозяев деревянные домики ныне почти полностью покрывают собой территорию города; сваленные в кучу, они напоминают курган славы. Таким образом, N представляет собой гигантское кладбище, где у каждой могилы есть свой приусадебный участок с помидорчиками, огурчиками и прочим гнильём…

Лёнин стиль базировался на доведении до абсурда сатирической прозы, причём главным объектом пародии были непритязательные писатели-сатирики эстрадного жанра — типа Михаила Задорнова. Благодаря изобретательной и совершенно безжалостной к какому-либо смыслу игре слов, ловко выхваченные клише становились китчем в квадрате. Правда, в силу возраста и присущей ему легкомысленности, Лёня частенько заигрывался (запомнилась чрезмерно усложнённая фраза: «Они отмывали деньги в огромной раковине, но рак был против»). Я же, начитавшись ленноновской прозы, пытался соединять абсурдистику с интеллектуальными измышлениями.

Сочинял я песни, в основном, на автобусной остановке по пути в школу — в уме. Потом я стал писать тексты на уроках. Для меня это был уход из малоприятной реальности, и в случае какого-нибудь очередного конфликта с окружающими я говорил себе, что «пора уходить в андеграунд», подразумевая под этим самоизоляцию.

Обычно мы с Лёней неохотно удалялись от нашего двора. В одиночку или вдвоём можно было съездить только до одной из трёх ближайших станций метро или в хозяйственный магазин в 138-ом квартале: однажды там мы с огромным удивлением обнаружили кассеты «Beatles», «Led Zeppelin» и Боба Дилана производства фирмы «Мелодия». Надежда открыть что-нибудь ещё в том же духе с тех пор не угасала, но в продаже были только «Модерн Токинг». Другим важным стратегическим пунктом был магазин «Досуг» на Зеленодольской улице, где мы покупали дешёвые пластинки той же «Мелодии». Более дорогие диски «АнТроп рекордс» были нам не по карману, да и приобрести их можно было только в центре, в магазине «Молодая гвардия». По этой же причине мы не посещали фирменный магазин «Мелодии» на Новом Арбате. Коэффициент полезного действия советских пластинок был низким: по большей части они оказывались занудными и попсовыми. Приобретённый в числе других пластинок «Чёрный альбом» «Кино» я в то время не оценил — да и вообще по-настоящему полюбил «Кино» только в двадцать пять лет. Гораздо больше мне нравились пластинки Пола Маккартни: «Flowers in the dirt» и, особенно, «Снова в СССР», состоявшая из кавер-версий полузабытых рок-н-ролльных хитов пятидесятых годов. Изданная только в СССР, эта пластинка задумывалась как учебник по истории бита — и действительно стала им для меня.

На пластинках нам удавалось достать далеко не все популярные образцы рок-музыки, уже считавшиеся к тому времени общедоступными. «The Beatles», например, были собраны по одной песне — все альбомы; но некоторых кусков всё же не хватало, и мне до сих пор эти композиции кажутся незнакомыми. Два ранних альбома группы переписал мне один из одноклассников — чем несказанно меня удивил, ибо обычно он был отягощён лишь проблемами полового созревания. Наплевав на мнение окружающих, я бродил по коридорам, задумчиво напевая любимые песни, а школьные тетради обильно украшал цитатами или хотя бы названиями композиций.

Встречаясь после уроков, мы сидели на лавочке у Лёниного подъезда (там было чуть спокойней, чем везде) или на крыше брошенного «Запорожца» за помойкой, сочиняли стихи, поверяли друг другу свои сердечные тайны и мечтали хоть о чём-нибудь светлом в жизни. Там-то мы и написали большую часть нашей детской графомании, пережив этот период крайне бурно, но зато чётко расставив жизненные приоритеты. Летом 1991 года окончательно стало ясно, что литературно-музыкальное творчество для нас не просто хобби, как втолковывали нам родители, а главная жизненная цель. И тогда мы активно занялись самообразованием. Лёня по объявлению в «Пионерской правде» поступил в какой-то театральный лицей, что впоследствии сыграло решающую роль в его интересах, а я начал донимать себя самостоятельными занятиями музыкой — поначалу с плачевным результатом.

Свои литературные опыты мы пытались совершенствовать за счёт чтения бешеного количества романтической поэзии девятнадцатого века, но сейчас я могу с уверенностью сказать, что она прошла мимо меня. Моя меломания повлияла на меня больше: я до сих пор подробно помню творчество сотен различных рок-групп и без труда могу сказать, что ценного из него я для себя вынес. Исторические книги, которые шли фоном в течение всего моего детства, я также помню во всех деталях (а что вы хотите, если в третьем классе моей любимой книжкой была двухтомная академическая монография «История Югославии»). О Лёнином понимании поэзии многое говорит то, что его любимым автором в то время был советский поэт Владимир Костров (заместитель главного редактора журнала «Новый мир»). Думаю, что ему, как и многим, попросту приходилось любить то, что находилось под рукой…