В 1985 году я пошёл в школу, где легко нашёл общий язык с одноклассниками. Учёба давалась без особых хлопот, но и сложности тоже иногда случались. Как-то раз я потерял пять копеек, на которые обычно добирался из школы домой. Расстояние это казалось мне слишком большим, и я решил дойти до школы своего деда, чтобы попросить у него денег, но не смог вспомнить, где она точно находится, и проделал огромный путь пешком совершенно напрасно. После этого стало ясно, что проще уже дойти просто до дома; полностью эта дорога заняла несколько часов. Когда я пришёл домой, выяснилось, что родители испугались гораздо больше меня. «Почему ты не догадался просто попросить у кого-нибудь эти несчастные пять копеек?», — недоумевала мама, но меня просто-напросто не учили ничего просить: и тогда, и сейчас я привык ориентироваться только на собственные силы.
В июне 1986 года у меня родился брат Владимир, и нам как многодетной семье дали две смежные квартиры в новом доме на Ташкентской улице, в Выхино, которые мы сразу же объединили в одну. Если для моих родителей это было определённым жизненным успехом (квартиры — тем более по две сразу — тогда просто так не раздавали), то я, привыкший с детства к доброжелательным людям и лесной тишине, внезапно попал в тяжелейшую, совершенно непереносимую социальную среду.
Новосёлам — таким как я — надо было подчиниться или сдохнуть, другой альтернативы у нас не было. Попав в школьный класс, где были уголовные порядки со всеми прелестями «авторитетов», я был вынужден уйти в изоляцию. Весь день проходил в провокациях, драках, проходивших то в школьных коридорах, то в гаражах, то в строительных котлованах. Доверие и доброжелательность были худшими тактическими ошибками, но хуже всего было то, что по окончанию третьего класса меня угораздило впервые влюбиться. Что делать с этим бедствием, я не знал. Если бы у меня был хоть какой-то шанс на взаимность, несчастную девочку, наверное, уничтожили бы вместе со мной. Этой влюблённостью я молчаливо мучился долгих три года…
Мне и сейчас иногда кажется, что родители напрасно забрали меня из моей первой школы, где я чувствовал себя на своём месте. Но, с другой стороны, когда я попадал в экстремальные ситуации, мне на выручку не раз приходили быстрая реакция и хитрость: выхинская кулачная дипломатия натренировала уклоняться от боя с численным преимуществом противника и резко нападать в тот момент, когда жертва этого не ожидает. Я признаю своё несовершенство, постоянные драки пошатнули мою веру в добро. Я научился бросаться на амбразуру за свои идеалы, не считаясь с последствиями. Кто знает, могло ли всё сложиться так, если бы я остался жить в Вешняках и ходил бы в спокойную школу на необременительные уроки.
Одновременно с этими перипетиями вышел на финальный этап своего существования и Советский Союз. Впрочем, его жалеть было не за что. Как-то Владимира Абрамовича спросили, ностальгирует ли он по СССР. Помню, дед немного замялся, подбирая корректную формулировку, и наконец выдал: “Я могу ностальгировать по своей молодости, но не по политическому режиму!”.
Экономический кризис стал частью быта ещё во времена, когда мы жили в Вешняках. Я продолжал ходить в «Универсам». Там было много измученных бессмысленным ожиданием людей, но не было никаких продуктов, кроме раздавленных банок с тухлым майонезом. Я помню талоны на сахар и наших соседей, валяющихся в траве у подъезда, которые после введения сухого закона перешли с пива на самогон. В доме появилась «визитная карточка покупателя» с фотографией отца в милицейской форме, которую надо было предъявлять в магазинах, чтобы отличить голодных москвичей от ещё более голодных немосквичей. Другим маркером конца восьмидесятых стала гуманитарная помощь стран Евросоюза, состоящая из еды и ношенной одежды. Помню, каким вкусным казалось сухое молоко, как плакала мама, когда мыши изгрызли и засыпали помётом мешок с макаронами. Но пока мы жили в нашем вешняковском зелёном раю, всё это не казалось чем-то по-настоящему серьёзным. Жертвам землетрясения в Армении, по нашему мнению, было гораздо тяжелее, чем нам, и мы наравне с другими простыми москвичами участвовали в сборе тёплых вещей для пострадавших в Спитаке и Гюмри.
Архитектурный ансамбль Выхино конца восьмидесятых составляли многоэтажки, пустыри, гаражи, два бомбоубежища, стихийные свалки во дворах телефонной станции и НИИ АЭС. Там мы таскали пластиковые трубки, на которые приматывали изолентой резиновые напалечники — получившееся оружие самообороны заряжалось горохом и именовалось «духарь». Характерной приметой времени были цыгане у метро, торгующие чурчхелой и китайскими товарами, среди которых можно было встретить даже дефицитные в то время аудиокассеты. Процветали «напёрсточники» — шулеры, гоняющие поролоновый мячик между тремя стаканами, а потом предлагающие за деньги угадать, в каком из них сейчас находится предмет. Возле станции «Выхино» находился огромный вещевой рынок, на котором выходцы с Кавказа торговали отвратительной одеждой и обувью, но больше ничего не продавалось. Ходить на рынок за одеждой ненавидели в то время, кажется, все мои сверстники. Едва ли не лучше всех об этом спела в 1995 году моя подруга Аннушка Гришина: «Завтра меня поведут в магазин, а я не хочу туда: зачем покупать мне новые туфли, если мне гитара нужна?»
С сумерками юные уроды стекались на танцы к кинотеатру «Волгоград», неоригинально прозванному в их среде «Шанхаем» — выпить водки и набить кому-нибудь морду, чтобы отнять денег и опять выпить водки. Как правило, вечер там заканчивался массовыми драками. Кроме того, возле узкой тропинки с красноречивым названием «Тропа идиотов» (потому что только идиот мог рискнуть срезать по ней дорогу от метро «Выхино» к Рязанскому проспекту), промышляла весёлая банда «тапочников», предлагавшая сносно одетым прохожим под угрозой раскладного ножа-бабочки безвозмездно переобуться во вьетнамские бумажные тапки. Просто, безо всяких причин получить по морде средь бела дня можно было в то время, пожалуй, в любом месте района.
Всю эту атмосферу поддерживало «перестроечное» советское кино — непроходимо депрессивное, эстетически отвратительное и трактующее сексуальную жизнь исключительно как нравственное падение. Что руководило этим потоком грязи, я не знаю — возможно, долго скрывавшие притяжение тел взрослые теперь испытывали чувство вины за свою ложь; любая, самая невинная тайна им казалась пороком просто потому, что её приходилось скрывать. Киноленты вроде «Маленькой Веры», «Интердевочки» или «Ночного гостя» были простой констатацией духовного тупика, но в 1989 или 1990 году я случайно увидел ещё один, абсолютно жуткий фильм — как удалось выяснить четверть века спустя, это была лента В. Прохорова и А. Александрова «Утоли моя печали». Героиня, одинокая девочка-подросток по имени Эля, на протяжении многих лет ходила в гости к соседской бабушке, которая была для неё неким источником духовной силы. Как-то у девочки случился роман с парнем-рокером, которого она тоже привела к бабушке — познакомить. Сцена полового акта мальчика и девочки у мусоропровода с торопливо затушенными об стену сигаретами ничего хорошего не предвещала, и действительно, дальше всё было очень долго и очень плохо. Ближе к концу фильма Эля, так ничего и не нашедшая среди алкоголиков, наркоманов и рокеров, которые хотели от неё только секса, зашла в знакомый дом переночевать. Там её встретил разведённый алкаш-художник (главный герой фильма) и сообщил, что хозяйка уехала, но выгонять на улицу гостью не стал. «Выбирай, либо кровать, либо матрас», — индифферентно сказал он и вышел засадить сто грамм. Вернувшись, мужик раскрыл рот от удивления: раздевшись догола, барышня стояла на коленях лицом к стене и привешивала на стену икону. После этого камера стыдливо ушла в темноту, девушка слабо отбивалась от сексуального насилия, и никакой духовности в ней уже не было. Когда в кульминации фильма бывшая жена художника пришла в квартиру и напала на оставшуюся с художником Элю, девушку было очень жалко. Заканчивался фильм зрелищем алкаша, танцующего на столе во дворе. После этого плёнка обрывалась, что лишь добавляло фильму безысходности. Выйдя из кинозала вместе с редкими перепуганными зрителями, я ещё не знал, что началась эпоха девяностых, и теперь этот ужас придётся терпеть ещё очень долго…
Сейчас я думаю, что это неадекватное болезненное отношение к сексуальной жизни, лившееся из каждого утюга в конце восьмидесятых, нанесло травму многим детям моего поколения. Сфера интимных отношений казалась нам слишком опасной и сложной, и мы предпочитали избегать её, пассивно отсиживаясь дома. У кого-то это привело к творческой сублимации, как у меня, но у большинства, думаю, это вызвало то самое оголтелое насилие, о котором я писал выше. К счастью, впоследствии в мой круг общения вошли девочки совсем уже другой эпохи, которые не ставили надуманных преград нежности, ласке, любви. Их поколение росло свободным и не видело ничего зазорного в мягкой эротике, присутствовавшей во всей детской культуре, включая мангу и аниме. Я надеюсь, Господь услышит мои мольбы, и государство больше не будет лезть в вопросы того, с кем кому можно трахаться и в каких позах. Я уже видел, что из этого получилось в прошлый раз…
Новая жизнь была настолько несовместима с моей натурой, что с первых дней жизни на Выхино я стал страдать хронической депрессией, которая проявлялась в том, что мысли-страхи, будучи сами по себе объективно неразрешимыми, превращались в навязчивый кошмар, от которого было невозможно укрыться — даже заснуть не удавалось. Но днём, в школе было ещё хуже, и только дома, закрывшись в комнате, я какое-то время испытывал чувство безопасности. Кроме игрушек и книг моё одиночество время от времени разделял лишь одноклассник и единственный друг, Лёня Ваккер, оказавшийся в такой же сложной ситуации, как я — в силу природной доброты и еврейской национальности. Мы были оба не от мира сего, но каждый по-своему. Я пытался учиться фотографировать, играл в целые страны и государства, оттачивая знания в области политики и экономики, а также организаторские способности. Лёня был, несмотря на еврейскую кровь, пламенным русским патриотом и фанатом Отечественной войны 1812 года. Его мать была дальней родственницей поэта Якова Полонского, и моего друга тянуло к искусству.